Корни, ствол и крона психологии деятельности

Текст представляет собой рецензию на историко-теоретическую книгу Е.Е. Соколовой «Психология деятельности: становление и перспективы развития». Панорама идей психологии деятельности воспроизведена с опорой на исторические и логические основания понятия деятельности в философии и психологии. Эти идеи раскрываются в контексте полилога ученых внутри школы А.Н. Леонтьева и ее широкого референтного круга. Особое внимание уделяется пониманию деятельности как casa sui в противовес ее механистическому толкованию. Рассматриваются противоречия и парадоксы деятельности, через фиксацию и разрешение которых складывался способ мышления, характеризующий теорию А.Н. Леонтьева.

В.П. Зинченко однажды заметил, что психология, по мнению А.Н. Леонтьева, должна расти «не в куст, а в ствол». Как бы там ни было, но, по факту, ствол психологической теории деятельности со временем оброс мощной кроной, некоторые ветви которой напоминают самостоятельные стволы. Не станем перечислять направлений и имен. А объяснение этого следует искать не в стволе, а в корнях. В самом способе мышления, который характеризует теорию деятельности. Анализ этого способа проделан в фундаментальном историко-теоретическом исследовании Е.Е. Соколовой, в котором проступает немыслимый, по нынешним временам, энциклопедизм.

Теорию деятельности А.Н. Леонтьева иногда называют психологической (общепсихологической). То есть неявно предполагается, что в ней представлено понимание деятельности как психологического феномена. На самом же деле А.Н. Леонтьев исследует феномен деятельности как таковой, но в психологических понятиях с сохранной философско-антропологической квинтэссенцией его анализа классиками немецкой диалектики (Кантом, Фихте, Шеллингом, Гегелем, Фейербахом) и Марксом. У Леонтьева можно обнаружить и обогащение этой квинтэссенции. У К. Маркса есть подкупающе простая, но вместе с тем революционная для социогуманитарного знания формула: история — это «деятельность, преследующего свои цели человека». Взгляд на историю (деятельность человечества) в оптике целеполагания до сих пор задает горизонт человекознания. История, как история целей деятельности, всегда не совпадающих, по Гегелю, с ее результатами, — манящая для наук о человеке перспектива. Мы знаем ее как историю достижений и (реже) поражений человека в творении человеческого мира, в замысел которого он вписывает остальной доступный ему мир. Не разобравшись с природой целеполагания, его развитием, противоречиями и парадоксами в рамках теории деятельности. А А.Н. Леонтьевым это уже сделано. Под впечатлением от его работ В.В. Давыдов однажды провозгласил целеполагание предметом психологии. Человек — всегда родом из будущего, из мира целей. Неслучайно подлинная цель осознается тогда, когда уже достигнут результат и открывается зазор между задуманным и сделанным. Парадоксальные метаморфозы в процессах целеполагания — один из лейтмотивов теории деятельности А.Н. Леонтьева (эту линию позднее развивали О.К. Тихомиров и его школа на материале исследований творчества, что вполне закономерно). Здесь одновременно и вызов, и ответ на многие вопросы современной гуманитаристики.

Концепция А.Н. Леонтьева порой банализировалась, сводясь к набору самоочевидных положений в соответствии с уровнем доступности интерпретаторам, точнее — их времени. Но тексты Леонтьева устроены сложно и «хитро». Некоторые основания ходов мысли не были эксплицированы даже для самого автора (что естественно для мышления). В ряде случаев Алексей Николаевич мыслил не «предложениями», а «словосочетаниями» и даже «словами». Возьмем, к примеру, известное положение о взаимоотношении индивидуальной деятельности и родовой: первая должна быть адекватной, но не тождественной второй. Леонтьев говорит ведь не о том, что одну деятельность нельзя понимать как простую кальку с другой. В несовпадении «адекватности» и «нетождественности» коренится главная проблема, которую А.Н. Леонтьев поставил в книге «Деятельность. Сознание. Личность», — проблема развития деятельности. Она была по-разному подхвачена такими психологами, как В.В. Давыдов, А.Г. Асмолов, В.А. Петровский и др., предложившими свои варианты ее решения. Ситуативный, хотя всегда закономерный, «сдвиг мотива на цель» (а это — один из ключевых механизмов развития деятельности) может стать тектоническим в индивидуальном сознании, радикально, порой необратимо, изменив способ отношения человека к миру и самому себе.

Книга Е.Е. Соколовой — о потенциале теории деятельности для развития наук о человеке в 21 веке. Очень важно заметить, что Е.Е. Соколова исследует не «эволюцию парадигмы», а историческую логику «развития деятельности» по построению теории деятельности — аb ovo usque ad mala, теории, которая и поныне пребывает в процессе становления (этот термин в заголовке книги несет не только «исторический смысл»).

В работе Е.Е. Соколовой проступает образ этого развивающегося целого с охватом источников его развития, включая неявные. При всей своей жестко выдерживаемой автором цельности, исследование развернуто в широчайшей исторической перспективе с осмыслением каждого фрагмента представленной генетической панорамы. В работе нет «нестреляющих ружей». Поэтому охватить все значимые нюансы (а значимы они все) в формате журнальной рецензии не представляется возможным. Поэтому ограничусь самым, на мой взгляд, важным.

Автор убеждает читателя в том, что ключ к своеобразию методологии «неклассической психологии», каковой являются культурно-историческая и теоретико-деятельностная психология, следует искать в классически-диалектической философии — традиции теоретизирования, укорененной в философии Спинозы. Как писал Гегель, «спинозизм — это начало всякого философствования», историческое и логическое начало. Даже Фихте Э.В. Ильенков, выдающийся философ-спинозист XX века, называл «Спинозой наоборот». «Неявный спинозизм» А.Н. Леонтьева — один из интереснейших сюжетов монографии Е.Е. Соколовой. К слову, Э.В. Ильенкова и А.Н. Леонтьева связывала дружба — но не только дружба, но и совместные размышления над проблемами теоретической психологии. Их следы нетрудно обнаружить в опубликованных текстах обоих авторов, хотя многое осталось в разговорах, которые мы никогда не услышим. И К. Маркс был значим для них настолько, насколько являлся спинозистом (для Ильенкова — еще и гегельянцем).

Начало и идеал научной психологии Л.С. Выготский усматривал в спинозизме (соответственно — в марксизме) — единственное, что могло быть противопоставлено в его науке, как и в философии, картезианству, не только ныне здравствующему, но в чем-то переживающему второе рождение в 21 веке. Хотя картезианство почило век назад вместе с… философией Бергсона. Прав А.М. Пятигорский: бергсонианство — «конец» нововременной европейской философии, в том смысле, что она является суммацией всех тех тупиков, в которые ее завел Декарт. С этой точки зрения, характеристика Пятигорским бергсонианства как возвращения к картезианству — продолжавшегося и после, но именно через Бергсона, в философии второй половины 20 века, абсолютно справедлива.

Впрочем, у Бергсона могла быть надежда выйти из картезианских тупиков. Она — в этой знаменитой формуле: «Наш ум — это металл, извлеченный из формы, а форма — это наши действия». Но, похоже, эта форма оказалась в бергсоновском толковании узковатой для того, чтобы из нее можно было бы извлечь такой металл. Мысль у Бергсона напоминает беззвучную, задыхающуюся «спинозистскую» песню, которой «наступили на горло», обездвижив голосовой аппарат.

Во всех своих теоретико-психологических текстах Л.С. Выготский в той или иной форме боролся с картезианством, одерживал победы, но не успел создать спинозистской психологии. Борьбу на смежном физиологическом, психофизиологическом «фронте» позже вел Н.А. Бернштейн, который «сражался» отнюдь не с И.П. Павловым (не уставая подчеркивать его величие в качестве физиолога), а с тем способом мышления, который лежал в основе его теории, прямо характеризуя его как картезианский.

Две версии монистической спинозистской психологии — и это их сближает, при всех различиях, — создали А.Н. Леонтьев и С.Л. Рубинштейн. Е.Е. Соколова приходит именно к этому принципиальному выводу и дает его убедительную аргументацию. (Мы противопоставляли Выготского и Рубинштейна, но на кабинетной стене одного висел портрет Спинозы, а в дневниках другого он же возглавлял список главных философов.)

Е.Е. Соколова воссоздает основания, опираясь на которые А.Н. Леонтьев трактовал деятельность как субстанцию психического. И тем самым доказывает безосновательность упреков А.Н. Леонтьева в механистическом «деятельностном редукционизме» (где деятельность просто подставляется на место «поведения») — за этими упреками стоит традиционное понимание субстанции. Но спинозовская субстанция — это causa sui, причина самой себя. Традиционное понимание субстанции — ее картезианское, по происхождению, понимание в координатах стимулов-раздражителей и реакций.

Известный американский специалист по организационному консультированию Стивен Кови вычитал в одной книге (он не назвал источника) фразу, которая, как он утверждает, изменила его жизнь: «Между раздражителем и нашей реакцией есть промежуток. В этом промежутке лежат наша свобода и наша способность выбирать свою реакцию. От нее зависят наше развитие и наше счастье»[1]. Но даже заполнив зазор между «раздражителем» и «реакцией» «свободой» и «способностью выбирать», мы не уйдем далеко от необихевиоризма. Эдвард Толмен просто назвал бы это intervening variables — «промежуточными переменными».

В том-то и дело: как только заявляет о себе «свобода» (не сводимая, кстати, к осуществлению самых разнообразных выборов), «раздражитель» тут же перестает быть «раздражителем», а «реакция» — «реакцией». «Раздражитель» уже не «раздражает», а заставляет задуматься, так как превращается в проблему, а та — в задачу. «Реакция» теряет приставку и становится «акцией», в пределе — творчеством. «Акция» не выбирается, а сама создается, творится (об этом — у Н.А. Бернштейна, В.П. Зинченко, М. Коула и Б.Д. Эльконина). «Решение проблемы» — лишь один из результатов этого процесса, и часто не в нем счастье, которое можно и «проспать» — вместе с «развитием», с тем, что изменилось в тебе самом.

Да, Леонтьев ставит «деятельность» между S и R. После обсуждения книги «Деятельность. Сознание. Личность» в 1975 г. к нему подошли в целом «сочувствующие» Ф.Т. Михайлов (рассказываю с его слов), А.С. Арсеньев, А.В. Брушлинский с недоумением: «Алексей Николаевич, что же Вы сделали? Понятием деятельности Вы только упрочили позиции бихевиоризма?». Они были правы. Введение понятия деятельности, в трактовке А.Н. Леонтьева (и С.Л. Рубинштейна), освобождает картину человеческого мира от диктата стимулов и угодничества реакций. Они просто не вписываются в нее. Этот радикальный «освободительный шаг» и совершил Леонтьев, сохранив бихевиористскую терминологию «по бокам». «Те же и Софья» (как у Грибоедова — «те же» уже не те же!)

Разумеется, надо понимать, что А.Н. Леонтьев сделал это в контексте спора с бихевиористами. Вне этого контекста такая подстановка утрачивает смысл. Леонтьев мыслил человеческую деятельность только внутри организма культуры, который ею и творится, и, конечно же, не считал культуру совокупностью особых — «социальных» стимулов. Отсюда — хотя бы его упрек в адрес Ж. Пиаже, который усматривал в мышлении, как специфический, механизм гомеостаза у человека: бессмысленно говорить об «уравновешивании с понятием», которым овладевает ребенок, - писал А.Н. Леонтьев.

«Стимулам-раздражителям» и «реакциям» сегодня нет места даже в психофизике, которая ими занималась на протяжении всей своей исторической дороги от Фехнера к Стивенсу. Эксперименты показывают, что пороги элементарной чувствительности (скажем, болевой) могут сдвигаться у человека вверх или вниз в зависимости от того, какую задачу и как он решает, насколько для него значима ситуация, в которой возникает «стимул». К.В. Бардин создал для описания и объяснения таких феноменов целое направление — субъектную психофизику. Да и любая мама подтвердит: детский ушиб бывает вдвойне болезненным от досады, от обиды. И мы, дуя на ушибленное место, лупим «плохой стул», который не должен был здесь стоять и мешаться малышу под ногами в этом чудесном безопасном мире под названием «детская». Маленькой сферы большого мира под названием «человеческая предметность» (по Леонтьеву, «конституирующая характеристика деятельности»).

Мира значений — где смысловым весом наделены только собственные «силы» ребенка, человека, силы, которым еще только предстоит стать, по выражению Маркса, «сущностными», родовыми, а значит, по определению, свободными. Ценой особых усилий со стороны тех, кто этими силами овладевает. Именно об индивидуальных усилиях по овладению родовыми, сущностными силами, продуктивной «энергией» человеческой деятельности — вся теория А.Н. Леонтьева. Это вытекает и из анализа, проведенного Е.Е. Соколовой.

Разумеется, автор не могла обойти дискуссионного вопроса о соотношении культурно-исторической теории Л.С. Выготского и деятельностного подхода А.Н. Леонтьева. Их преемственность развернута на страницах не в виде констатации совпадений и созвучий, а в развитии, что предполагает «удержание» диалектических противоположностей, а, следовательно, не закрывает возможностей дальнейшего движения в дискуссионном поле.

Например, смысловое строение сознания у Выготского приобретает у А.Н. Леонтьева вид смысловых «следов» деятельности, что позволяет по-особому структурировать это строение. Е.Е. Соколова абсолютно справедливо называет теорию А.Н. Леонтьева «деятельностно-смысловой». Это указывает на ее своеобразие, позволяя четко и недвусмысленно выделить ее в ряду других (в том числе «дочерних») версий деятельностного подхода.

По А.Н. Леонтьеву, психика — не просто «образ», а всегда «смыслообраз» (термин Я.Л. Голосовкера) мира, без которого «образ мира» останется осколочным. А индивидуальная деятельность — инструмент поиска и производства смысла для того, чтобы внести его в то, что уже наделено значением в процессе исторического развития родовой деятельности. «Смыслопроизводство» всегда актуализирует результаты деятельности «со значением». Но ведь ее порождение — культура — это не только то, что «общезначимо», но и то, что делает каждого из людей заочно небезразличными друг другу. Отсюда — и культурная объективация смыслов, а не только значений. А.Н. Леонтьев даже называл сферу деятельности, в которой смыслы объективируются (достраиваясь!) и транслируются от поколения в поколение. Это — искусство, с анализа которого Л.С. Выготский совсем неслучайно начал строительство своей «неклассической», объективной, психологии, проникая в тайны рождения предельно «субъективного», самого интимного — человеческого переживания.

Так и А.Н. Леонтьев не сводит личность к «системе деятельностей», а через деятельность расширяет границы личностного мира до масштабов большого человеческого, без утраты его глубинной самобытности. Более того, как и у Выготского — это движение от «вершинной психологии» к «глубинной», не фрейдовского типа.

Отсюда — необходимость в «системном», по выражению Е.Е. Соколовой, монизме. Монизм — вопрос об истине, которая «всегда конкретна» (по автору — «системна»), а плюрализм — вопрос о мнениях. Их широчайшая панорама также представлена в работе.

Интереснейшим образом в книге раскрывается взаимоотношение теории деятельности А.Н. Леонтьева с другими попытками строить на базе этого понятия психологические концепции, которые принадлежат С.Л. Рубинштейну, П.Я. Гальперину, Д.Б. Эльконину и др. На этом фоне вклад этих авторов в несомненно «общее дело» (при всех, порой острейших, дискуссиях, которые велись ими друг с другим) становится значительно более рельефным.

В теоретико-историческом исследовании Е.Е. Соколовой читателю предстают не только корни, ствол и крона дерева психологической теории деятельности, но и та среда, в которой оно выросло и продолжает расти. Дерево — вечнозеленое, в чем убеждает и книга.

[1] Кови С. Семь навыков высокоэффективных людей: Мощные инструменты развития личности. М., 2009. С. 34.