Чрезвычайное положение и парадокс суверенности^*

Традиционно чрезвычайное положение определяют как ситуацию временного ограничения или приостановки действия правовых норм на некоторой территории. В широком смысле ввести чрезвычайное положение – значит упразднить сущест­вующий политико­юридический порядок. «Упразднение» в данном контексте нель­зя приравнивать к полному уничтожению: связь между нормальным и чрезвычай­ным состоянием проблематичнее, чем кажется на первый взгляд. Более того, иссле­дование этой связи вводит в поле зрения философии некий изначальный парадокс, определяющий соотношение права и жизни.

Своего рода пролегоменами к изучению феномена чрезвычайного положения можно считать работы К. Шмитта, посвященные диктатуре и понятию суверенности [1, 2]. Разграничивая комиссарскую и суверенную диктатуру, Шмитт, по сути, го­ворит о двух принципиально разных стратегиях поведения власти в ситуации ано­мии. Диктатор­комиссар стремится защитить действующую конституцию, и именно с этой целью он ее и приостанавливает – причем чрезвычайными полномочиями его наделяет сама конституция. Диктатор­суверен не пытается сохранить существующий порядок вещей: это бессмысленно, поскольку никакого порядка уже нет. Поэтому суверенная диктатура «не приостанавливает действующую конституцию в силу ос­нованного на ней и, стало быть, конституционного права, а стремится достичь со­стояния, которое позволило бы ввести такую конституцию, которую считает истин­ной конституцией. Таким образом, она ссылается не на действующую конституцию, а на ту, которую надлежит ввести» [1, с. 158].

Представленное учение о диктатуре, если следовать Дж. Агамбену, вводит два вида различий, проливающих свет на состояние права в чрезвычайном положении. В отношении комиссарской диктатуры это различие между законами и техниче­скими правилами их применения. Приостановка конституции, конечно, означает не­которого рода исключение из записанных в ней норм, но это исключение конкретно, его обстоятельства оговорены в самой конституции. В отношении суверенной дикта­туры речь идет о различии между насилием конституируемым и насилием кон­ституирующим [3, с. 43]. Если первая основывается на уже существующей консти­туции, то вторая отсылает к тому, что еще только предстоит ввести в качестве нормы. При этом суверенная власть не обязана подчиняться даже тем нормам, которые она сама учреждает.

В своей теории суверенитета Шмитт в каком­то смысле синтезирует эти два вида различий, проводя новое различение: между нормой и решением. Известно, что способы обеспечения порядка в государстве зафиксированы в правовых нормах, на основании которых и принимаются конкретные решения. Но ни одно такое ре­шение нельзя полностью вывести из юридических предпосылок: «То, что правовая идея не способна сама себя провести в жизнь, явствует уже из того, что она ничего не говорит о том, кто ее должен применять» [2, с. 50]. Право само себя актуализировать не может, поэтому необходимо признать, что первоосновой любого правопорядка является не сама норма, а решение по поводу этой нормы.

Значение такого решения обычно недооценивают – в первую очередь, потому, что в «нормальной» повседневной жизни людям кажется, будто государственный ме­ханизм функционирует сам по себе, как бы в режиме саморегуляции. Шмитт считает, что необходимость решения в полной мере проявляется лишь тогда, когда этот меха­низм дает сбой. В ситуации хаоса, аномии право не способно дать четкий алгоритм действий, вследствие чего именно решение суверена (правителя или правительства), освобождаясь от нормативной привязанности, начинает определять абсолютно все. Здесь Шмитт впервые сосредоточивает внимание на чрезвычайном положении как таковом – и именно здесь находится исходный пункт его теории суверенитета: «Суве­ренен тот, кто принимает решение о чрезвычайном положении» [2, с. 15].

Итак, мы видим, что как чрезвычайной ситуации, так и стабильно функцио­нирующему гомогенному правовому пространству предшествует решение, которое обеспечивает определенный порядок. Чрезвычайное положение поэтому не являет­ся состоянием полного беспорядка; приостанавливая действие нормы, оно обнару­живает предшествующее себе решение в абсолютной чистоте. Сам правопорядок возникает не из хаоса, а из некоего пред­порядка, подготовленного решением. Ины­ми словами, «суверен создает и гарантирует ситуацию как целое в ее тотальности» [2, с. 26]. Вопрос лишь в том, откуда у него такая сила?

Здесь представляется уместным вспомнить о понятии «сила закона», которое как технический правовой термин в некоторой степени определяет разделение меж­ду применимостью нормы и ее формальной сущностью, разделение, посредством которого приказы, распоряжения и мероприятия исполнительной власти, формаль­но не являющиеся законами, все же обретают силу законов [3, с. 48]. Агамбен, ука­зывая на недостаточное разделение властей как на одну из существенных особенно­стей чрезвычайного положения, констатирует следующий факт: «Чрезвычайное по­ложение определяет состояние закона, при котором норма, хотя и имеет значимость, но не применяется (поскольку она не имеет «силы»), а с другой стороны, действия, не имеющие статуса законов, получают их «силу» [3, с. 49]. Иными словами, при чрезвычайном положении норма заменяется чистой силой закона без закона, то есть, в некотором смысле, применяется, не применяясь [3, с. 51].

Суверен, обладая монополией абсолютного решения, встает на границе права и жизни, границе, которая пролегает в пространстве чрезвычайного положения. Он находится внутри права (поскольку любое его действие обладает силой закона) и одновременно вне его (поскольку это сила без самого закона). В этом и состоит пара­докс суверенности, который можно сформулировать как субъектно: «Суверен нахо­дится одновременно вне и внутри правопорядка» [4, с. 25], так и бессубъектно: «Нет ничего внешнего закону» [4, с. 39]. На этой последней формулировке имеет смысл остановиться.

Часто говорят о том, что политико­юридический порядок поглощает все – в том числе и совершенно для себя неприемлемое: например, любое нарушение может быть включено в него в форме запрета. С точки зрения Агамбена, здесь все намного сложнее: внешнее включается в правопорядок не через запрет, но через упразднение действенности самого правопорядка, который как бы уступает внешнему – что мы ясно видим в чрезвычайном положении. Внешнее может стать внутренним только тогда, когда этого внутреннего как такового уже нет, то есть, применительно к на­шему предмету, неправовое, жизнь, может войти в право, только когда право уп­разднено, вынесено за скобку. И особая «сила» закона, по Агамбену, как раз и про­исходит от его способности оставаться в исключительном отношении с внешним. Это предельная форма отношения, которая включает нечто единственно посредством его исключения, «включающего исключения» [4, с. 27–28].

В чрезвычайном или, лучше сказать, в исключительном положении (по ана­логии с немецким Ausnahmezustand) эта парадоксальная архетипическая структура проявляется наиболее отчетливо – но и в нормальном состоянии она никуда не ис­чезает. Право живет той жизнью, которую оно может вобрать в себя посредством включающего исключения, без этого оно остается мертвой буквой. А суверенное ре­шение о чрезвычайном положении – вновь сошлемся на Агамбена – каждый раз проводит и обновляет эту границу неразличимости между внешним и внутренним, исключением и включением, nomos’ом и physis’ом там, где жизнь изначально ис­ключена в праве [4, с. 37–38].

1. Шмитт К. Диктатура. От истоков современной идеи суверенитета до пролетарской классовой борьбы. – СПб.: Наука, 2005. – 326 с.
2. Шмитт К. Политическая теология. – М.: КАНОН­пресс­Ц; Кучково поле, 2000. – 336 с.
3. Agamben G. Ausnahmezustand. – Frankfurt a. M.: Suhrkamp, 2004. – 113 S.
4. Agamben G. Homo sacer. Die souveraene Macht und das nackte Leben. – Frankfurt a. M.: Suhrkamp, 2002. – 212 S.