Живая система (комментарий А.В. Суворова к докладу Э.В. Ильенкова «К работе Мещерякова»)

Памятка для устного доклада Эвальда Васильевича Ильенкова «К работе Мещерякова» очень ясно отвечает на вопрос, которым после его смерти многие задавались, в том числе и его последователи: что могло привлечь философа в работе психолога, руководящего Загорским экспериментом, т. е. психолого-педагогическим процессом Загорского детского дома для слепоглухонемых? (Так он назывался официально с момента открытия; сейчас — для слепоглухих, потому что на самом деле далеко не все слепоглухие — немые, и когда таких позднооглохших слепых, как я, обзывают с разбега, по привычке, слепоглухонемыми, нас это очень обижает и злит.)

Я склонен думать, что главная книга Э.В. Ильенкова — «Об идолах и идеалах», потому что стержнем, ядром, центром всего его теоретического творчества является восхождение к личности, гармонично и всесторонне развитой. Как возможна такая личность? Каков путь, маршрут восхождения к ней?

Именно восхождение к личности, потому что становление личности происходит именно по диалектическому закону восхождения от абстрактного к конкретному, по закону, обоснованию которого посвящена первая книга Э.В. Ильенкова «Диалектика абстрактного и конкретного в научно-теоретическом мышлении». Эта книга предрешила творческую встречу Эвальда Васильевича Ильенкова с Александром Ивановичем Ме­щеряковым, их творческое содружество, настолько тесное, что Эвальд Васильевич принял непосредственное участие в Загорском эксперименте, особенно в организации и руководстве обучением четырех слепоглу­хих воспитанников Загорского детдома на факультете психологии МГУ. Практически помогая А.И. Мещерякову на итоговом этапе Загорского эксперимента, Э.В. Ильенков как теоретик непрерывно думал об исходном его этапе — о самом начале восхождения к личности. И это видно, в частности, и из памятки к докладу «К работе Мещерякова», посвященной в основном диалектике речевого развития ранооглохших — с рождения или с очень раннего детства, — слепоглухонемых.

При чтении памятки мое внимание прежде всего приковали размышления Ильенкова о том, что любой язык — жестовый или словесный — это не случайный набор, не сколь угодно огромный «запас» жестов или слов, а восходящая в своем развитии от абстрактного к конкретному живая система. Любой язык, не только жестовый, это, пишет Ильенков, «система, находящаяся в процессе саморазличения». С самого начала — система, развивающаяся по мере конкретизации отношений субъекта с реальностью. Развитие системы — «это всегда процесс выделения в составе суммарного действия его деталей. От абстрактного к конкретному», от зародыша, клеточки — к «организму». От всеобщего — к подробностям.

«Система значений» (сначала жестов, потом слов) растет именно как система, а не как коллекция «значений». Поэтому-то слова и становятся сразу же в определенные грамматические и логические конструкции,схемы, их не приходится потом «связывать» особо. Напротив, все идет по линии выделения, анализа сложного психического образования, а не по линии синтеза такового из разрозненных «простых»».

Анализ целого на части, а не механическая сборка, синтез частей в целое. Конкретизация от целого к частям, а не абстрагирование от частей к целому. Помню это со студенческих лет: механический принцип — от частей к целому, сборка целого механизма из комплектующих; органический принцип, в живой природе — рост организма из зародыша. В данном случае — рост речевого «организма», «организма» общения.

Ильенков ищет диалектический переход от первоначальных жестов к первоначальным словам, от удовлетворения физиологических нужд и сигнализации о них первоначальными жестами — к превращению физиологических нужд в человеческие, культурные, потребности, и обо_ЗНАЧ_ению их _ЗНАК_ами — словами. А я, следя за его мыслью, думаю о том, что тут-то психолого-педагогическая практика и спотыкается. Не потому ли, что жестовая и словесная речевые системы совершенно разные? И если сразу вместо жестов нельзя давать слова, тем более громоздким дактильным (пальцевым) алфавитом, то и позволить жестовой системе чересчур уж «конкретизироваться» в родной язык, в основное средство общения, тоже ни в коем случае нельзя. Между тем стихийно такая «конкретизация» происходит так быстро, что не успеешь оглянуться, как перекресток, на котором следовало свернуть к «конкретизации», развитию системы слов, а не жестов, оказывается далеко позади. В подавляющем большинстве случаев специалисты стоят перед фактом, что этот «перекресток» учениками давно пропущен еще до попадания в руки специалистов. И приходилось (в 1970-е годы во всяком случае) объявлять жестам беспощадную войну не на жизнь, а на смерть, запрещать их, силой заставлять учеников пользоваться только словами, ни в коем случае не жестами.

Война, потому что Эвальд Васильевич не раз мне говорил, что на же­стовый язык ни Достоевского, ни Гегеля не переведешь. Не знаю уж, как священники переводят на жестовый язык церковную службу... Пересказ текущего действа, но никак не перевод Библии... Впрочем, многие глухие и слепоглухие более или менее все же владеют русским языком, им даже предлагают во время службы роль чтецов библейских отрывков...

Конечно, насильно мил не будешь, и на практике специалисты общаются с глухими и слепоглухими учениками на их родном — жесто­вом — языке, а любому словесному — русскому, немецкому, английскому — учат как иностранному. Какой уж там Гегель и Достоевский, их далеко не каждый и зрячеслышащий читает, не до жиру, быть бы живу... А духовное развитие — ну какая вам еще духовность нужна, вот же храм, а в нем глухие, слепоглухие и пастыри, владеющие и жестами, и дактильным (пальцевым) алфавитом. Но я лично, хоть и знаю тексты Библии (Ильенков первый и начал меня с ними знакомить, цитируя в письме ко мне «Экклезиаста»), на церковной службе только присутствую, а то и попросту сплю, и что такое литургия, так и не понял.

«К работе Мещерякова» — всего лишь памятка, в которой подразумевается неизмеримо больше, чем формулируется. И с ильенковской концепцией интуиции лучше знакомиться по третьему тому его собрания сочинений, по знаменитой работе «Об эстетической природе фантазии» и ее варианту в книге «Об идолах и идеалах», главе «Что на свете всего труднее?». Ту интуицию, которую проявила Юля Виноградова, вылепив после прогулки овраг, я в детстве тоже проявлял: соорудил из конструктора Хотьковский железнодорожный мост, который как-то весь облазил на прогулке. Пишу про такую интуицию, хоть и с улыбкой, но без кавычек: действительно, воплотить ощупывание всем телом в точный образ — это не так-то просто.

Читая в студенческие годы книгу Конрада Лоренца «Кольцо царя Соломона», главу про водяных землероек, я недаром узнал в этих зверьках себя. Это я лазил с ориентировочной тростью слепых во все тупики, не позволяя окружающим зрячим услужливо вести меня по прямой в полную неизвестность. Изучив тупики, я сам оптимизировал постепенно свой маршрут. И до сих пор так хорошо помню, что могу подсказывать зрячим сопровождающим, которые сейчас возят меня в инвалидной коляске, куда и где повернуть. Лоренц пишет, что водяные землеройки, пока не сориентируются, еле ползают, ощупывая обстановку буквально миллиметр за миллиметром. Зато потом носятся по изученным маршрутам с огромной скоростью. Но Лоренц однажды убрал с их дороги кирпич. Первая же водяная землеройка, подпрыгнув и плюхнувшись в воду, вернулась туда, где знакомый маршрут обрывался, и начала методично ощупывать дорогу в поисках знакомого продолжения пути. Найдя его и соединив концы разорванного маршрута, она снова понеслась по знакомой траектории с огромной скоростью. Совсем как я... много лет назад, в молодости...

Это действительно интуиция — создавать и хранить в памяти пространственные, да и любые другие, образы. И опознавать их по немногим сигнальным признакам (см. статью А.И. Мещерякова «О вероятностном характере восприятия»).

А вся невербальная ориентировка слепоглухих, определение эмоционального состояния и просто физического самочувствия собеседника, прикоснувшись к его руке? К тебе прикоснулись, взяли твою ладонь в обе свои, и ты сразу определяешь, что этот человек очень добрый, нежный, деликатный. Что это, если не интуиция? А как я злился когда-то, что-то рассказывая, а меня в самый патетический момент начинали поглаживать по руке? Я тут же терял связь речей, и эти ситуации заставили меня сформулировать, что для слепоглухих нет случайных, ничего не значащих, движений собеседника. Пусть безотчетно, однако собеседник всегда о себе что-то мне сообщает. Эмоции — не просто фон, а контекст, еще одна система общения, развивающаяся от абстрактного к конкретному, к тончайшей иногда чуткости, а не «чувствительности». Культура чуткости, когда на самом деле единственный орган чувств — именно интуиция.